О патриархе Сергии, Декларации 1927 года и исторической памяти

Несколько дней назад в “Новой газете” был опубликован отклик
настоятеля нашего храма на интервью прот. Алексия
Уминского. Характер газетной публикации обусловил определенное
сокращение первоначального текста.  Вниманию читателей нашего сайта мы
предлагаем полный вариант статьи отца Максима.

Может быть, с опозданием, но с большим интересом я прочитал интервью, данное протоиереем Алексием Уминским «Новой газете» «У Церкви нет цели борьбы со злом» (выпуск № 94 от 31 августа 2015, гиперссылка http://www.novayagazeta.ru/arts/69720.html . Дата обращения 28.09.2015).

Многое, о чем говорит отец Алексий, вызывает внутреннее сочувствие, будит мысль к дискуссии. Его слогу присуща всегдашняя искренность интонации. Смотря на фотографию, опубликованную в качестве иллюстрации текста, так и хочется во всем поверить говорящему о церковной жизни с очевидным неравнодушием отцу протоиерею.

Но с двумя абзацами в его интервью не получается ни согласиться, ни пройти, не заметив их, ради всего остального хорошего содержания.

Об первом скажу коротко. Отец Алексий походя обличает всем нам известную триаду «Самодержавие, православие, народность» как вредную идеологему, попадая в классический либеральный дискурс забвения всего того великого, что имело место в жизни нашей Церкви в Синодальную эпоху и поминая из этой эпохи всего лишь не названных агностически или антиклерикально настроенных обер-прокуроров. Много ли было таковых? Не лучше ли в связи с этой триадой вспомнить Константина Петровича Победоносцева?

Говорить на эту тему нужно было бы отдельно и подробно. Я же остановлюсь на втором, как мне видится, недопустимом, неприемлемом штампе, попавшем в интервью протоиерея Алексия Уминского. Это легковесная, неглубокая характеристика личности патриарха Сергия и, в особенности, его Декларации 1927 года, которая в очередной, наверное, уже 1001-й раз, именуется отречением от мучеников («…документ, в котором Церковь была вынуждена признать своих мучеников уголовными преступниками») и текстом «действительно отвратительным, позорным».

Какие бы оговорки ни делал отец Алексий, по сути дела, он вновь пытается противопоставить путь, который выбрал для церковного корабля приснопамятный патриарх Сергий (Старгородский) мученическому и исповедническому свидетельству тысяч и тысяч верных чад нашей Церкви. И вежливо промолчать по этому поводу не получается, видится неправильным по отношению к памяти церковной, и патриарха Сергия, и множества православных людей.

Святейший патриарх Сергий в истории нашей Церкви и в истории нашего Отечества – явление, несомненно, необычайное и уникальное. Крест его был ничуть не менее тяжел, чем крест святителя Тихона. И сразу скажем: кто, кроме Самого Бога, может измерить тяжесть этого креста?

На святого патриарха Тихона легла первосвятительская ответственность за российскую Церковь, когда еще никто до конца не представлял, кто такие большевики и до каких степеней дойдет антагонизм в отношениях между новой властью и религией, господствовавшей в бывшей православной империи. Людям, выросшим в императорской России, невозможно было представить. Что одни и те же люди будут и вести с тобой переговоры, и отправлять на беззаконную расправу. Но святитель Тихон был патриарх, выбранный Собором Российской Церкви. Его признавали все. Никто, кроме обновленческих безумцев, не мог оспорить каноничность его первосвятительской власти. А будущий патриарх, тогда митрополит Сергий (Старгородский) находился совсем в другом положении. О его полномочиях знали не все или не в полном объеме. Большевистская власть руками ВЧК и ГПУ искусно подогревала несогласие между епископами по основным вопросам управления Церковью, контролировала буквально всех и все, вне зависимости от того, находился ли человек на свободе, был в лагере или в ссылке. Фактически, все видимые церковные структуры были разгромлены. Были спровоцированы раскола и справа, и слева. Провести же собор власть не позволяла.

Общество, как мы хорошо помним, было расколото со времен гражданской войны еще и по политическим мотивам. Мы ведь понимаем, что не все противники советской власти оказались за рубежом нашего Отечества. Подлинно, крест первосвятительского служения мог понести тогда только тот, кто отказался от себя так, как это готов был сделать апостол Павел.

Подписание под жесточайшим давлением ОГПУ и с очевидными вставками, сделанными сотрудниками этой организации Декларации в июле 1927 года было проявлением не коллаборационизма и сервилизма, но выбором такого компромисса с властью, который для выбравшего его предполагал путь мученичества через унижение и собственное попрание ради спасения Церкви.

Еще в 1901 году будущий патриарх Сергий сказал пророческие слова: «Истинный пастырь, постоянно в ежедневном делании своем душу свою полагает за овцы, отрекается от себя, от своих привычек и удобств, от своего самолюбия, готов пожертвовать своей жизнью и даже душой своей ради Церкви Христовой, ради духовного благополучия словесного стада».

Всю тяжесть ответственности с митрополитом Сергием разделили его единомышленники, члены временного патриаршего Синода, тоже поставившие свои подписи под Декларацией 1927 года: митрополит Тверской Серафим (Александров), архиепископ Вологодский Сильвестр (Братановский), архиепископ Хутынский Алексий (Симанский), архиепископ Самарский Анатолий (Грисюк), архиепископ Вятский Павел (Борисовский), архиепископ Звенигородский Филипп (Гумилевский), епископ Сумский Константин (Дьяков), епископ Серпуховской Сергий (Гришин).

Спустя годы патриарх Алексий I вспоминал: «Когда преосвященный Сергий принял на себя управление Церковью, он подошел эмпирически к положению Церкви в окружающем мире и исходил тогда из существующей действительности. Все мы, окружавшие его архиереи, были с ним согласны. Мы всем Временным Синодом подписали с ним Декларацию 1927 года в полном убеждении, что выполняем свой долг перед Церковью и ее паствой».

Невозможно не признать, что будущий патриарх сделал все для него возможное, чтобы сохранить правильное каноническое управление Церковью. Ему это удалось. В итоге его первенство стало несомненным. Протестовали, на самом деле, не против Декларации, а против методов управления, считая, что он присвоил себе, будучи только лишь Заместителем Местоблюстителя, слишком большую власть. Митрополит Сергий понимал, что Церкви нужен мир, а для этого необходимо было во что бы то ни стало справиться с расколами, подстрекаемыми советской властью. Он пытался получить законную регистрацию, но это ему удалось только после опубликования уже упомянутой нами Декларации.

Да, многие считали и считают, что она Церкви ничего не принесла, и 1930 годы для Православия в России, в Советском Союзе были еще безнадежнее. Сам митрополит Сергий перед войной с Германией однажды сказал: «Церковь доживает последние дни». Внешне виделось именно так.

Но думается, что последующая история, если мы будем смотреть на нее глазами верующих христиан, показала, что патриарху Сергию удалось главное: он поставил Церковь в равные условия со всеми инспирированными большевиками расколами. И, когда в 1930 годы бушевала по стране пятилетка безбожия, это касалось всех. И, когда в конце 1930 сажали в лагеря и расстреливали, это тоже касалось всех. Но в то же самое время, когда началась война, Родина услышала воззвание только лишь митрополита Сергия. А когда настало время и для советского правительства принять реальность религиозной проблемы в стране, Сталин увидел только одну Церковь – ту, которую возглавлял Местоблюститель Патриаршего Престола митрополит Сергий (Старгородский).

Неслучайно Николай Александрович Бердяев в своей статье «Вопль Русской Церкви», оценивая позицию митрополита Сергия, писал: «Героическая непримиримость отдельного человека, готового идти под расстрел, прекрасна, полновесна и вызывает чувство нашего восхищения. Но там, в России, есть еще другой героизм, другая жертвенность, которые люди не так легко оценивают. Патриарх Тихон, митрополит Сергий — не отдельные, частные лица, которые могут думать только о себе. Перед ними всегда стоит не их личная судьба, а судьба Церкви и церковного народа как целого. Они могут и должны забывать о себе, о своей чистоте и красоте и говорить лишь то, что спасительно для Церкви. Это есть огромная личная жертва. Ее принес Патриарх Тихон, ее приносит митрополит Сергий. Некогда эту жертву принес святой Александр Невский, когда ездил в Ханскую Орду. Отдельный человек может предпочесть личное мученичество. Но не таково положение иерарха, возглавляющего Церковь, он должен идти на иное мученичество и принести иную жертву».

Отдельно мне хотелось бы напомнить о том, что представлять Церковь митрополита Сергия в некоей оппозиции мученикам тягчайших лет гонений – значит принципиальным образом искажать историю нашей Родины.

Приведу только о два свидетельства, от очень разных людей, засвидетельствовавших – один исповедничеством, а другой мученичеством – истинность своего христианства.

Первый – протоиерей Валентин Свенцицкий, выдающийся пастырь, исповедник нашей Церкви XX века, автор едва ли не лучшего апологетического труда 1920-х годов – книги «Диалоги», – священник, искренностью и жаром своей веры укрепивший сотни и сотни людей в 1920-е годы.

Когда в июле 1927 года митрополитом Сергием была подписана Декларация, отец Валентин в письме митрополиту Сергию выразил открытое с ней несогласие. Более того, это несогласие стало поводом и для последующей его ссылки в Сибирь. И вот этот человек там, в ссылке, выстрадал решение вернуться в общение с митрополитом Сергием. Известен текст его покаянного письма от 11 сентября 1931 года:

«Ваше Высокопреосвященство, Всемилостивейший Архипастырь и Отец. Я умираю. Уже давно меня тревожит совесть, что я тяжко согрешил перед Святой Церковью, и перед лицом смерти мне это стало несомненно. Я умоляю Вас простить мой грех и воссоединить меня со святой Православной Церковью. Я приношу покаяние, что возымел гордость, вопреки святым канонам, не признавать Вас законным первым епископом, поставив личный разум и личное чувство выше соборного разума Церкви, я дерзнул не подчиниться святым канонам. Моя вина особенно страшна тем, что я вовлек в это заблуждение многие человеческие души. Мне ничего не нужно: ни свободы, ни изменения внешних условий, ибо сейчас я жду своей кончины, но ради Христа примите мое покаяние и дайте умереть в единении со Святой Православной Церковью».

Одновременно отец Валентин написал письмо своим духовным чадам, призывая их вернуться в патриаршую Церковь.

Он скончался 7/20 октября 1931 года в деревушке в деревушке Тракт-Ужет под Тайшетом, получив полное прощение от митрополита Сергия.

Второй рассказав, который приведу, по милости Божией, мне привелось слышать лично до того, как он был опубликован, из уст Ольги Ильиничны Подобедовой (1912-1999 годы), выдающегося искусствоведа, многодесятилетней прихожанки храма пророка Илии в Обыденском переулке, православной христианки, пронесшей верность Матери Церкви через всю свою долгую жизнь. В ту эпоху конца 1920 – начала 1930-х годов юная тогда Ольга Ильинична окормлялась у отца Александра Зверева, а потом у протоиерея Сергия Лебедева, который в течение нескольких лет был личным секретарем митрополита Сергия. И от отца Сергия Лебедева она услышала и сохранила в своей памяти, а много десятилетий спустя доверила бумаге следующее повествование.

Как уже упоминалось выше, отец Сергий Лебедев служил у митрополита Сергия секретарем. Вернувшись после тюремного заключения и ссылки в Котласе, а потом в окрестностях Великого Устюга, он не мог занять места на приходе. А на руках у него были две больные и престарелые сестры и старуха мать. Так вот, митрополит Сергий «придумал» ему должность секретаря ради материальной поддержки.

И вот однажды, рассказывала Ольга Ильинична, отец Сергий дежурил в канцелярии. Был праздничный день, и митрополит Сергий уехал служить куда-то в Подмосковье. Вдруг открылась дверь и вошел в сопровождении конвоира архиепископ Филипп (Гумилевский), бывший одно время управляющим Московской Епархией. Увидев отца Сергия, с которым его связывала многолетняя дружба, архиепископ сообщил, что ему в виде особой милости разрешено проститься со Святейшим. Владыку препровождали из одной отдаленной северной тюрьмы в Ростов, где жила его сестра. Там он тоже должен был содержаться в тюрьме, но так как он тяжело болел, сестра выхлопотала это перемещение, чтобы носить ему передачи.

В распоряжении архиепископа Филиппа были минуты, митрополита было не дождаться… Тогда он попросил листок бумаги и написал прощальное письмо. Часа через три вернулся Местоблюститель. Он прочел письмо, поцеловал и спрятал на груди со словами: «С таким письмом и на Страшный Суд предстать не страшно!». Потом прошелся несколько раз по комнате, вынул письмо, прочитал его вслух и сказал: «Сережа, после моей смерти будут всякие толки, и трудно будет понять, что я вынужден был делать в это страшное время, чтобы сохранить Литургию. Возьми письмо, подшей в мое личное дело».  Ольга Ильинична рассказывает, что в тот вечер она была в семье Лебедевых, и отец Сергий со слезами рассказывал об этом своей маме и сёстрам, а потом по памяти процитировал письмо. Обратившись к ней, он сказал: «Запомни, Оленька, навсегда и расскажи, когда нас не будет». Вот это письмо:

«Владыка Святый, когда я размышляю о Ваших трудах для сохранения Русской Церкви, я думаю о Вас, как о святом мученике, а когда я вспоминаю о Ваших ночных молитвах все о той же Русской Церкви и всех нас, я думаю о Вас, как о святом праведнике».

Уместно будет сказать, что по приезде в Ростов архиепископ Филипп принял мученическую кончину: был застрелен на допросе, не пожелав подписать текст ложного показания, предложенного следователем (или согласиться на «сотрудничество», если его отпустят). Его хоронили как простого монаха в закрытом гробе, а сестре сказали, что открыть гроб нельзя, так как Владыка якобы умер от инфекционной болезни.

Таким образом, письмо будущему Святейшему Патриарху написано мучеником.

Обращусь еще к одному фрагменту воспоминаний Ольги Ильиничны Подобедовой. Как уже понятно, она была членом патриаршей Церкви, той самой, которую сохранял в том числе и своей Декларацией митрополит Сергий.

А что переживали тогда люди, ходившие в храмы? Ольга Ильинична рассказывала мне, еще совсем молодому человеку, что мы и представить себе не можем то гонение, которому подвергалась Церковь. И помимо арестов, расстрелов и ссылок создавались самые неблагоприятные условия для посещения храмов.  Была введена «скользящая пятидневка», чтобы молящиеся не могли посещать церковь в воскресенье. Особенно строго преследовалось всякое опоздание на работу в дни великих праздников. Служились ночные службы. За прихожанами велась усиленная слежка, опрашивали в храмах: «Откуда вы?», «Почему пошли в храм не около дома?». Отнимались (или тихонько уносились) сумки, портфели (в поисках «информации»). Люди научились «не помнить», «не знать» фамилии соседей по хору, церкви. Прячась, ходили на исповедь то в храм, то на дом к священникам.

О том, какая ненависть нагнеталась властями к верующим, какой степени она достигла, можно понять по следующему ее рассказу: выходит молодая девушка из ворот дома, осеняет себя крестным знамением. Навстречу ей идет женщина лет 35 – 40. Она на мгновение останавливается и плюет в лицо девушке со словами: «Вот тебе за твоего Бога!».

И еще одно воспоминание. Может быть, не такое героическое, но, уверен, побуждающее нас всякий раз, когда мы говорим о той эпохе, спрашивать себя, помним ли мы о контексте времени. Прихожанин храма святой мученицы Татианы, в котором я тогда служил, известный ныне журналист, а в начале 1990-х годов совсем еще молодой человек, по долгу службы году в 1991 году устроил встречу одного из американских корреспондентов с Алексеем Сергеевичем Буевским, старейшим (к тому времени) сотрудником Отдела внешних церковных связей. Алексей Сергеевич, милейший человек, деликатный, интеллигентный, но известный среди прочего и тем, что именно ему в 1970-80 годах часто поручали составлять разные тяжелые для церковного сознания тексты – про борьбу за мир или к очередной годовщине Октябрьской революции. И в кругу сотрудников ОВЦС даже называли эти тексты «буёвинами».

В ходе интервью иностранный корреспондент спрашивает у него о преследованиях Церкви в советский период, а тот отвечает, что да, до Великой Отечественной войны были преследования, лагеря, ссылки, а после войны все было хорошо. Понятно, что американца такой ответ не удовлетворял, и он, как и положено хорошему журналисту, заходил то с одной, то с другой стороны. Алексей Сергеевич ему отвечал примерно то же самое: да, до войны преследовали, а после войны все в отношениях с Советской властью было уже хорошо. Журналист: «А как же там КГБ, невозможность детских школ, преподавать, посадки вплоть до 80х годов?» А тот: «Да что Вы, все было хорошо». И так несколько раз. И вот раза с пятого Алексей Сергеевич Буевский не выдержал, взял американца  а руку и, глядя ему в глаза, тихо сказал: «Молодой человек, ну после войны нас хотя бы не расстреливали!»

Думается, ради любви к нашей Церкви, ради памяти наших иерархов и новомучеников мы должны перед Богом избегать привычных либеральных штампов и журналистских осуждений, когда говорим о тех временах, и помнить – в особенности священники – об ответственности за каждое слово, которое обращено в те страшные, но и великие для нашей Церкви годы.

 Протоиерей Максим Козлов.