«Нельзя утешать человека тем, что ему полезно пострадать» — священник отвечает на вопросы о боли, печали и смерти

Преподобный Нил Синайский называл печаль «червем в сердце». Но как с ней бороться, если поводов для печали вокруг достаточно, а в голову лезет: «А, может, по промыслу Божиему, это необходимо — чтобы наша жизнь имела привкус печали»? Мы попробовали разобраться в этом в программе «Светлый вечер» на радио «Вера» вместе с протоиереем Максимом Козловым, настоятелем московского храма преподобного Серафима Саровского на Краснопресненской набережной, председателем Учебного комитета Русской Православной Церкви.

— Отец Максим, как же выполнить завет апостола Павла «всегда радоваться», если поводов для радости вокруг гораздо меньше, чем для печали?

— Когда говорят, что христианство — религия радости, под этим иногда понимают какой-то безоглядный оптимизм. Такая, знаете, баптистская открытка — веселый крепкий мужчина в галстуке с видимыми признаками достатка, мать семейства, трое-четверо улыбающихся разновозрастных детей и подпись: «Приди, приди ко мне, мой Иисус!»

А наша народная мудрость гласит: смех без причины — признак дурачины. Поэтому давайте все же отличать христианскую радость от такого рода улыбчивости и желания закрывать глаза на то, что мир вообще-то сложен и «во зле лежит», а за душу человека идет постоянная борьба. А там, где есть видимая и невидимая брань, там не может быть безоглядной веселости и оптимизма. А наша радость о Христе воскресшем и вечной жизни соединена с памятью о том, какой ценой нам дана возможность этой вечной жизни и вечной радости. И если мы хотим быть ей причастны, нужно, по слову Господа, отвергнуться себя, взять свой крест и последовать за Ним.

Но идти за Христом — это усилие, труд, подвиг, преодоление собственной греховности, всего дурного в себе. Даже если без печали, без скорби это невозможно.

Один из христианских подвижников XX столетия говорил: наш путь навстречу Христу — это путь последовательного самостеснения. Но на то, чтобы «жить не так, как хочется, а так, как Бог велит», не всегда хватает запала.

Это только на самых высоких ступенях духовной жизни происходит то всецелое совпадение человеческой воли с волей Божией, когда ее исполнение приносит только радость, только внутреннее удовлетворение. Поэтому я бы сказал, что христианство — религия той радости, к которой мы идем, в том числе, и через скорби.

— Получается, правы российские рокеры, поющие: «Жизнь — это боль»? Вот только, судя по их жизненным историям, такой настрой часто приводит к трагическому финалу…

— А кто-то благодаря ему приходит к вере. Конечно, восприятие жизни как подвига и наличие в ней боли подводит нас к мысли о том, что христианское понимание счастья не случайно определяется в Новом Завете греческим словом «макариос» — блаженный, счастливый — и сформулировано в заповедях блаженства. Оно подразумевает такое состояние, такое усилие, которое через обретение добродетели делает человека счастливым, приносит ему радость. «Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю».

Но ведь

кротость, по катехизису святителя Филарета Московского — это такое состояние души, при котором человек сам ничем не раздражается и собою никого не раздражает. Но достигнуть этого состояния возможно, лишь когда избавишься от завышенных запросов к жизни и к людям, которые тебя окружают. А это невозможно без определенного рода уроков. В том числе, и слез в подушку.

Это ведь только в лукавой рекламе можно выучить иностранный язык во сне — надел наушники, заснул, проснулся и спокойно разговариваешь на английском или читаешь Гомера в подлиннике. Я учил язык Гомера и знаю, что невозможно иной раз не возопить: «Господи, я этого никогда не смогу! Давай я лучше уйду на русское отделение и буду читать Толстого и Достоевского!» Но только так вырабатывается в душе некоторый навык серьезного отношения к жизни. Не поверхностного оптимизма, который разлетится вдребезги, как только произойдет что-то трагическое, а внутреннего стрежня, который поможет выстоять в любых жизненных обстоятельствах.

«Так откуда взялась печаль?»

— Раз уж мы вспомнили рокеров, как бы Вы ответили на вопрос Виктора Цоя: «Дом стоит, свет горит. Из окна видна даль. Так откуда взялась печаль?»

— Здесь могут быть две причины — то есть их, конечно, множество, но пока остановимся на двух.

Одна — та, которую так ярко и вдохновенно описывает в «Исповеди» Блаженный Августин, когда говорит, что душа человека не может успокоиться, пока не обретет Бога. То есть внутреннего вектора и конечной цели своего существования. А до того ни одна достигнутая цель не будет радовать тебя долго, ведь все в земной жизни рано или поздно кончается, даже любовь. Ни отношения родителей и детей или мужчины и женщины, ни профессиональная самореализация — ничто не может быть целью твоего существования. Это нам напоминание от Бога — чтобы искали иного, в том числе, через неудовлетворенность достигнутым здесь, на земле. И эта печаль — благо для нас.

Вторая — это когда возникает печаль греховная, о которой апостол Павел говорит: «печаль не по Боге». Это такое состояние, которое в XIX веке определяли словом «сплин» или хандра — то, что можно назвать областью бессознательной тоски как некоей антитезы трезвению. И когда эта волна захлестывает тебя, тебе все плохо — светит ли солнце, идет ли дождь, улыбнулась жена или уехала… Пришел на службу — голова болит, ушел — зря, надо было остаться.

И вот этому бессознательному аскетическая традиция Церкви рекомендует противопоставлять трезвение. То есть осознанное отношение к своей жизни, своим поступкам, к тому, что переживаешь и делаешь. И умение, помимо молитвы, трезво взглянуть на ситуацию, сравнить ее с тем, что бывает с другими людьми, и укорить себя: «Что это я себе, собственно, позволяю?»

Креста не по силам не бывает?

— Мы часто слышим в качестве утешения: «Господь креста не по силам не посылает». Но когда критическая черта терпения у человека пройдена, часто возникает бунт и против этого креста, и против самого Бога…

— Я очень боюсь, когда эти слова предлагаются в качестве утешения. На мой взгляд, не надо этого делать. Кто я такой, чтобы говорить другому:

«Больно тебе? А ты терпи. Христос терпел и нам велел. Ты беден, болен, неблагополучен, несчастен и одинок? Ну, значит, полезно тебе быть таким». Это слова, которые каждый из нас имеет право приложить только к себе. Да и по отношению к себе лучше сказать: «Господи, мне плохо, я не вмещаю и не уразумеваю промысла Твоего обо мне».

Помните библейского Иова? Мы знаем, что он претерпел утрату всего, что у него было в жизни, не потому что был в чем-то виноват, а потому, что был лучше всех других. И именно мера его святости привела к возможности того испытания, которое было ему попущено. Есть ли в этом справедливость? Человеческой справедливости точно нет. Нам ведь как хочется? Чтобы хороший, добрый, верующий, благочестивый человек был в этой жизни здоров, благополучен, счастлив, успешен, утешен детьми и внуками. Мы же об этом молимся. Хотя Евангелие нам этого нигде не обещает — Господь не говорит, что верующий в Него не только будет иметь жизнь вечную, но и на этой земле будет счастлив, успешен и что-то получит, кроме награды в вечности.

— Книгу Иова нам обычно приводят в пример как образец терпения. Но она ведь не только об этом. В конце концов, отказавшись похулить Бога и умереть, когда ему это из лучших побуждений предлагали друзья, Иов все-таки взбунтовался.

— Вот я и говорю: история Иова не дает нам простого моралистического ответа, который легко укладывается в формулу «претерпел до конца — получил награду». В конце Книги Иова Бог показывает, что аргументы друзей Иова не объясняют всего того, что с ним произошло, и что промысл Божий по отношению к человеку не укладывается в наши категории. А что касается справедливости, то Христос ведь прошел нашим путем до конца — испытал физические мучения, ужас, богооставленность, нравственные страдания, беды. Нет состояния, которого Бог не испытал Сам и в котором Он не мог бы быть с тобой рядом — не потому, что Он сверху тебе это попускает и только контролирует силу тока, которым тебя бьет, а потому, что Его вместе с тобой бьет этим током.

Зачем нужны страдания

— Мысль об избавлении от страстей, от ненужных желаний как от того, что ведет к печали, свойственна многим философско-богословским системам. Самый яркий пример — буддизм. Он говорит: жизнь есть страдание, у страдания есть причины — это наши желания; если избавиться от желаний, не будет страданий, настанет просветление, и ты победишь сансару. Грубо говоря: если я чего-то хочу, мне от этого плохо; значит, я не буду этого хотеть, и мне будет хорошо. Христианство предлагает какой-то другой выход?

— Христианство предлагает путь исполнения того нравственного закона, который дан нам Спасителем в Евангелии. И в этом смысле

христианство — религия не избавления от личного бытия, а преображения этого бытия таким образом, чтобы оно стало причастно жизни вечной.

Да, часто это происходит через стеснение, на которое человек либо идет добровольно, либо которое ему посылается.

Есть целый чин христианских святых, которые самим родом своего подвига свидетельствуют об этом добровольном принятии на себя дополнительной ограниченности своего земного существования. А оно, естественно, дается только через преодоление себя, и без скорбей его не бывает. Преподобные — вот идеал христианского бытия. И достигается он отказом от многих житейских радостей: радости, которую приносят мне новые хорошие сапоги или то, что я вполне самодостаточный человек, который может принять решение и сделать то, что хочет. Без страданий это не дается.

Мне вспоминается рассказ из древнего патерика «Лимонария». Инок одного египетского монастыря, сходив в Александрию, пал. Но не настолько, чтобы уйти в мир и погибнуть. Он возвращается в монастырь, приходит к игумену, исповедует свой грех. Тот говорит: «Ладно, хорошо, что ты вернулся. Но ты понимаешь, что одной исповедью тут не отделаешься». — «Да, я понимаю», — отвечает инок. «Ну, тогда будь готов принять то, что последует». Игумен поговорил с экономом, и на следующей трапезе тот обвинил этого брата в краже монастырского имущества. Он стал изгоем, братия отвернулась от него. Прошло около года. Наконец игумен приходит к этому иноку и спрашивает: «Ну как, брат? Тебя продолжают мучить помыслы вернуться в Александрию?» А тот в ответ: «Какие помыслы? Мне бы пережить то, что сейчас со мной происходит».

То есть чтобы человек преодолел в себе некоторую дурную устремленность, ему иной раз нужно незаслуженное страдание в какой-то другой области. Иногда это отводит человека от гибели.

Ужас-ужас-ужас!

— Человек в беде часто приходит к священнику за помощью. В МЧС существуют специальные курсы, где учат эмоциональному сопровождению человека в экстремальных ситуациях. А священников этому учат?

— По крайней мере, последнее поколение священнослужителей у нас в духовных школах учат, в том числе, пастырской психологии и пастырской педагогике. То, что не всех, может быть, научили, или не все захотели научиться — это уже другой вопрос. Я бы человеку, находящемуся на грани уныния и отчаяния, говорил о том, что в любом, даже самом трагическом случае, даже когда все вокруг предали, обязательно найдется тот, кто тебя не предаст и от тебя не откажется. И что

христианин, в отличии от человека неверующего, не одинок. Что рядом с ним не пустота, как у атеиста, и не какой-то абстрактный высший разум, а живая Личность, Бог, Христос, Который протягивает тебе руку. Нужно только протянуть навстречу свою.

Впрочем, иной раз безусловно нужно доверять субъективному свидетельству самого человека. Хотя люди склонны излишне драматизировать собственную жизненную ситуацию: не получилось поменять машину на новую, как привык, раз в три года — ужас-ужас! Или: мне уже двадцать один с половиной, и трое из пяти моих подруг уже вышли замуж, «а Германа все нет»! Вот тут самое время напомнить, что вокруг масса людей, у которых действительно не проблемки, а проблемы.

— Так ведь тех, у кого действительно серьезные проблемы, вокруг и правда хватает.

— Мне кажется, сейчас в массовом сознании происходит нагнетание драматизма восприятия жизни — мол, вокруг какой-то особенный ужас, которого раньше не было. Но разве дети раньше не умирали? Не было времен, когда выживал в лучшем случае каждый третий ребенок? Или люди не гибли под копытами лошадей, как сейчас гибнут под колесами автомобилей? А без антибиотиков людей не косили эпидемии? И татаро-монголы не завоевывали Русь, а османы пол-Европы?

Но христианин должен помнить — в том числе, и в трагических жизненных обстоятельствах, — что он причастник жизни вечной. Христом нам дано обетование, что земная жизнь есть подготовка к вечности. Кому-то Бог попускает среднестатистическую ее продолжительность в относительно стабильной обстановке. Но таких всегда было меньшинство. Если мы посмотрим на исторический путь человеческого рода, то процент людей, проживших долго, благополучно, без войн, в добром здравии и увидевших в благополучии всех своих детей и внуков, минимален. Таков наш мир в его падшем состоянии. И христианин призван не забывать об этом и избегать завышенных ожиданий.

«Мы все умрем» или христианский реализм

— А разве не мир и благополучие — тот идеал, к которому стремится человечество на протяжении всей своей истории?

— Это всего лишь иллюзия технократической цивилизации, что развитие техники и гуманизация — в кавычках и без кавычек — межнациональных и межличностных отношений всем и навсегда принесут безопасность, и на земле наступит такая почти райская жизнь. И если не будешь ждать, что эта иллюзия непременно станет реальностью, то со значительно более крепкой душой встретишь то, что может с тобой произойти.

Каждый из нас умрет — давайте называть вещи своими именами, мы не для бесконечного земного существования посланы в этот мир. Рано или поздно к этому, самому главному моменту своего бытия, мы подойдем. Так что наука жить есть в конечном итоге искусство умирать.

— Вот только когда говорят: посмотри на того, кому хуже, не всегда понятен критерий. Да, наверное, с точки зрения житейских благ, у москвича, по сравнению с жителем российской глубинки, все хорошо. Но где та точка, от которой следует мерить, хорошо ли все или плохо. Или эта точка отсчета — это ноль? Ведь, раз мы все умрем, то по сравнению с этим, все остальное вообще нормально. Выходит, миросозерцание христианина насквозь трагично?

— Нет, оно как раз не трагично. «Мы все умрем» — это христианский реализм. Это в атеистическом сознании происходит вытеснение важнейшего факта нашего существования из области миропонимания человека: ну, это, конечно, произойдет, но ты об этом не думай, потому что это еще не скоро. И когда это действительно происходит, человек оказывается несостоятельным в этой встрече с вечностью.

Дело не в том, чтобы «до нуля опустить планку», а в том, чтобы не вытеснять из сознания ни конечности собственного существования на земле, ни его относительной ценности как приготовления нас к вечности. И в этом смысле христианин не пессимист, потому что надеется и верит:

во-первых, земным существованием наше бытие как личности не кончается; и во-вторых, нам дано то, что преподобный Иоанн Дамаскин называет благобытием — то есть та вечная жизнь, которая «хороша вполне», в которой Бог будет «всяческая во всех».

И тут каждый из нас может себя спросить: а я действительно верю в жизнь вечную как в конечную ценность? Или для меня это что-то, что мне пообещали, но лучше об этом не думать.

Эта иерархия восприятия очень важна и очень непроста, в том числе, и для нас, верующих православных христиан начала XXI века, потому что все вокруг призывает нас сосредоточится только на земном существовании и его коллизиях.

Наука горе горевать

— Психологи утверждают, что любое болезненное ощущение сейчас так остро переживается потому, что утрачена наука горевать. Ведь есть же такая народная мудрость: с бедой надо переспать. Психологи говорят, что в горе нужно пройти все его стадии, только тогда произойдет внутреннее обновление и человек выйдет на новый этап своей жизни обновленным, возрожденным, другим.

— Тут можно вспомнить слова апостола Павла, которые мы читаем на отпевании — о том, что наша печаль об усопших хоть и неизбежна, не должна быть такой, как у тех, кто не имеет упования. Да, невозможно не скорбеть, когда уходит человек, которого ты любишь. Но Бог хочет, чтобы мы жили достойно наших усопших, если они были людьми праведными или так, чтобы своей жизнью возместить то, чего им не хватало, восполнить неотступностью своей любви и собственным усилием вытянуть их из «дурной вечности».

У митрополита Сурожского Антония есть очень яркое воспоминание о том, как детей не привели прощаться с умершей бабушкой, чтобы они запомнили ее живой, а не в гробу. Это определенный цивилизационный тип сознания, требующий вытеснения смерти. Отсюда и идея сжигания умерших — для вытеснения кладбищ.

И когда человек, принадлежащий к такой цивилизации, встречается со смертью или сопоставимой трагедией, он начинает искать виноватых. Это классическая формула современного секулярного сознания: в моей трагедии кто-то виноват — врачи, власти, климат, все, что угодно. Только бы не принять бытие таким, каким его Бог благословляет или попускает.

— Но ведь и секулярное сознание не исключает эмоционального порыва большой общей беды. Классический пример — большая война. Ведь то, что произошло во время Великой Отечественной войны, эта эмоциональная — не религиозная — составляющая, до сих пор остается цементом, который скрепляет общество. Казалось бы, сколько лет прошло…

— Дело в том, что любые значимые факты в нашей жизни дают душе шанс к возрастанию. У Льюиса в «Письмах баламута» есть очень убедительное рассуждение о том, как война, будучи сама по себе грехом, злом и трагедией, тем не менее может будить в душе человека то лучшее, что в иной ситуации, может, никогда и не проявилось бы. И тот, кто был мелким вором, трусом и предателем, в трагической ситуации войны становится вдруг человеком достойным, защищающим Родину, или даже героем.

Любая значимая, глубокая ситуация — это Богом даваемый человеку или обществу шанс вырасти, подняться на несколько ступенек. И чем ближе эта ситуация к конечным векторам существования, тем больше шансов, что из души каждого человека извлечется то, что предназначено для вечности.

— А как добиться, чтобы человек, сталкиваясь с этим испытанием, был к нему подготовлен и воспринимал его по-христиански?

— Я думаю, что возлагать надежды на Церковь как на некий социальный институт, который может в этом смысле принести психологическую, социальную или иную пользу — это иллюзия. И клирик может дать неадекватный совет, и церковный благотворительный фонд может оказаться бюрократической организацией, и какая-то социальная служба вдруг отступится.

Церковь — не институт скорой психологической или иной помощи. Церковь — это такого рода сообщество, которое при всех человеческих немощах знает, что есть Христос, Бог, Который победил смерть, и опыт прикосновения к Нему имеет каждый, даже самый греховный член Церкви.

И единственное, чем мы можем поделиться — это сказать, что Он есть. «Я постараюсь быть рядом в твоей беде и скорби, хотя и не могу тебя научить, как с ней справиться. Но я точно знаю, что есть Тот, кто лучше меня тебя научит и поддержит». И напомнить и рассказать о Нем мы можем.

Журнал ФОМА